Родился 13 декабря 1964, Москва. Окончил медицинское училище и Литературный институт. Работал фельдшером «Скорой помощи», затем в региональном представительстве Международного Комитета Красного Креста в России. Также сотрудничал как сценарист и редактор с телекомпанией НТВ. Вёл кулинарную программу «Москва в твоей тарелке» на телеканале «Москва 24». Публиковаться начал в самиздате («Третья модернизация», «Митин журнал», «Эпсилон-салон», «Через-1») Публикации в журналах «Интерпоэзия, « «Юность», «Знамя», «Октябрь», альманахе «Окрестности», интернет-журнале TextOnly и др. В соавторстве с Алёше Прокопьевым сделал новый перевод зонгов «Трёхгрошовой оперы» Б.Брехта для Московского Художественного театра (режиссёр — Кирилл Серебренников). Автор 4 книг стихов. Занимался переводами американской, ирландской и скандинавской поэзии. Лауреат Большой премии «Московский счёт» (2007). Живёт в Москве.
* * *
То они у Курского кучкуются,
то у Китай-города стоят,
то вдруг одесную, то ошуйцу
как-то слишком пристально глядят.
Шапочки, такие, на затылке,
личики в тон сизого дымка,
геотег не то чтоб прям «Бутырки»,
но — категорически «за МКАД».
То у них вдруг сбор на трех вокзалах,
то у них в автобусах биток.
И хоть они едут все на запад,
все равно приедут на восток.
Все-то у них сумки да пакеты
или рюкзаки да вещмешки.
Я у них спросить боюсь про это?
Что же вы везете, мужики?
Вот они стоят себе и курят.
Что везут — читается в глазах.
Ох, они еще набедокурят,
если кто воротится назад.
А в пакетах и спортивных сумках
или в рюкзаках и в вещмешках
ну ничего такого, чтобы в нас, придурках,
навсегда застыл бы этот страх.
* * *
Вам какая нужна интонация?
Вам какие оттенки нужны?
Кто здесь нация?! Сами вы — нация!
Под собою не чуя штаны,
ничего, кроме страха, не чуя,
кроме ревности вместо любви,
боль взыскуемого почечуя
предвкушай, культивируй, лови!
Стань кошмаром японца-эстонца.
Прозревай всюду берег родной.
Погляди, как вчерашнее солнце
обернется кровавой луной.
На маршруте от гульбищ до капищ,
поминая то бога, то мать,
каждый столько успел нафакапить,
что уж сиси-то нечего мять.
Город, жги! Наливайся, деревня!
Кто б так спину, как горло, тут рвал.
Ты права, Александра Сергевна,
это, кажется, полный провал.
Расскажи нам, Арин Родионыч,
в темноте навалившись на грудь,
как придет Субмарин Передоныч
и объявит, что время тонуть.
Если «яма» для них «Фудзияма»,
то и ненависть нам, как любовь.
Не мертвы неимущие срама.
Легион к погруженью готовь.
А заглянет чуть кто в эту бездну,
сам откроет обратный отсчет,
где все тот же солдат неизвестный
молодых пополнения ждет.
* * *
Никто не держит вас за лохов.
Никто не жмет из вас слезу.
Покуда все идет не плохо,
вы ходите, а я лежу.
Покуда все идет по плану,
всё в срок и, главное, без мук,
уже стяжать не надо прану,
не раздражают свет и звук,
и сердце, вроде, не шарашит,
и легкость, будто бы во сне,
в котором сам О. Генри машет
листом последним на стене.
И если каждую секунду
отсчитывать по волоску,
поверишь даже в то, что судну
не переплыть тоску-реку,
где на пустынном парапете
склоняются два старика
и молят мутны воды эти:
пескарика! пескарика!
Пиздарики! улов известен.
Чего сейчас об этом петь.
Приют мой тих, приют мой тесен.
Но что я мог еще успеть?
Вдруг что-то я еще мог или
еще к чему пригоден был,
чем в оседающей могиле
припоминать, кого любил,
всю околесицу, и лепет,
и как глядят два старика
покуда и меня объемлет
тоска-река, песка река.
* * *
Без собаки не получится.
А. Цветков
Не пропойцей, не бродягой
в приснопамятном году
человек гулял с собакой
в Александровском саду.
Вроде, ясно все, однако
столь гибридны год и век,
что собака — не собака,
человек — не человек.
Навыков прямохожденья
недостаточно одних,
если обликом и тенью
отличаешься от них,
тех, кто в зарослях окрестных
сходу незаметен вам,
и военные оркестры
им пройдут по головам.
Эх, собака дорогая,
где гуляли мы вдвоем,
здесь от края и до края
человеческий объем.
Облака летят, как ветошь,
небеса стоят стеной.
А в окне, ты не поверишь,
президент страны родной.
Не убийца, не разбойник,
в камуфляж не разодет,
опершись о подоконник,
сукой буду, президент!
Он, склоняясь к подоконнику,
глядит себе вперед,
может, курит потихоньку,
может, просто вниз плюет
Он стоит в трусах и в майке,
как обычный гражданин,
неизвестных мыслей стайки
вьются, носятся над ним:
цифры, шифры, сроки, сверки
в ожидании конца
все снуют, как водомерки
над Рядом с ним другие лица,
друг — не друг, и враг — не враг.
Солнце за море садится,
сад окутывает мрак.
Вот бы были б там во мраке
не видны из-под воды
человека и собаки
параллельные следы.
* * *
Не дверцу шкафчика, но, в целом, Сандуны,
где причиндалы каждого видны:
болты, отростки, шланги, мотовило...
Какой там трубы — души здесь горят!
Одни проходят, прочие стоят,
и хоть у нас и веник есть, и мыло,
отец бубнит, что мы — другой разряд.
Что проку спорить с ним? — все верно: мы — другой...
Средь нас — увечные: кто с грыжей, кто с ногой,
с башкой истерзанной и с телом-самоваром.
Сквозь помутневшей памяти окно
вот в это все стожопое «оно»
ведут меня за сандуновским паром
отцы-мучители, и деды заодно.
В гробу видал я сандуновский пар.
Еще там помню, синий кочегар
при каждом шаге уголь мечет в топку;
и каждый инвалид и ветеран
намыливает свой мясистый кран,
а я на них — все правильно — без толку...
на новые ворота... как баран...
Куда ж ведут нас новые врата?
Куда мы входим с пеною у рта
(точней, без пены — нас уже обмыли)?
Здесь веника неопалимый куст
горит, как тот, в важнейшем из искусств;
и нет чертей, все сами, сами... или
держись за шайку и лишайся чувств.
А шайка наша — деды и отцы.
Какие ж все-т’ки взрослые — лжецы!
Иначе для чего им это нужно,
чтоб человек, который и не жил,
под пиво с воблой (чисто рыбий жир!)
сидел, потел и крякал с ними дружно:
как вкусно! Как прекрасен этот мир!
Но мы же тут не долго посидим...
Уйдем, как пар, рассеемся, как дым,
навеянный когда-то Сандунами.
И кочегара синяя рука
отправит в топку все, что за века
намылось, напотело между нами.
Но это будет позже... А пока
они сидят на влажных простынях,
раскинувшись, как баре на санях,
рвут плавничок, сдувают пену ловко
среди багровых и счастливых рож.
— Эй, Юликатый, ты чего не пьешь?!
И дед Аркадий, тяпнув «Жигулевского»,
знай себе крякает. И миром правит ложь.
* * *
Представляешь себе этот зальчик?
Что поверхность экрана, – чиста?
Кто мы, девочка или мальчик?
И какие у нас места?
Ну, давай мы придем попозже,
там ведь есть и другой сеанс.
Как потом все, господи боже,
будут странно смотреть на нас.
Мы пропустим, что было в начале,
нам расскажут, чем стали потом
те, оставшиеся в этом зале,
прикипая к плечу плечом.
Кто кого на подошвах вынес,
у кого скрипит на зубах
та «неблагоприятная примесь»,
распыленная в облаках,
оседающая на коже
тех, кто против, и тех, кто за...
Посмотри же, Господи Боже,
что-то мне попало в глаза.
Те, кто дымом в чужую одежду,
станут облаком – это вранье.
Что ж ты так извазюкался? Где ж ты
так изгваздался, горе мое?
За собой не зная вины, я
с глаз смахну, оботру с лица
эти красные, кровяные,
неопознанные тельца.
