Родился 12.12.1957 в Грузии, город Ткварчели, в настоящее время проживает в Батуми. Поэт, член Союза писателей Грузии. Автор пяти книг стихотворений. Публиковался во многих периодических изданиях и литературных альманахах. Лауреат и участник международных поэтических фестивалей. Лауреат литературной премии им. Давида Гурамишвили.
* * *
В баварском тихом городке, в семье учителя латыни,
известной марки «Mauthe» часы стояли на камине.
Из года в год – тик-так, бом-бом,
до ноября в тридцать восьмом.
Учитель был не тех кровей,
а значит – бей!
Часы забрал погромщик Курт,
принёс домой, завёл – идут.
Тик-так, бом-бом и вот война,
на фронте Курт, жена одна.
Сначала было всё «зер гуд». Варшава, Осло, но досада,
в сорок втором попал в котёл и был убит у Сталинграда.
А в сорок пятом в городок вошла советская пехота –
пощупать баб, добра набрать, понятно дело всем охота.
Иван с Агнессой не был груб –
забрал часы и пару шуб.
А через месяц в тот же год,
победу праздновал народ.
Часы протикали в Москве до смерти дедушки Ивана,
и дальше б тикали, но вот, став жертвой пылкого романа,
его неопытная внучка,
художница и белоручка,
хоть и противилась родня,
взяла и вышла за меня.
И как приданное, на раз,
часы уплыли на Кавказ.
Сто лет прошло, но и поныне,
на беломраморном камине,
часы учителя латыни –
тик-так, бом-бом, тик-так, бом-бом.
* * *
Будут люди, звери, птицы,
солнца диск, овал луны…
Спи сынок, тебе лишь снится,
ужас нынешней войны.
Нет, родной, нас не раздавит
с кровли рухнувшей плитой,
не зацепит, не поранит
рикошет над головой.
Мама боженьку попросит,
и наверно от того,
дядя лётчик бомбу сбросит
мимо дома твоего.
И танкист с артиллеристом,
специально сбив прицел,
все снаряды в поле чистом
разорвут, чтоб ты был цел.
А когда войдёт пехота,
самый добрый из солдат,
с благородством Дон-Кихота,
даст любимый шоколад.
Мама сказку дочитала,
про везенье на войне…
Бомба всё же в дом попала,
так и умерли во сне.
* * *
Достанет вечная жара, улыбка сфинкса, дым кальяна,
и Моисеева гора, и ржавая вода из крана,
и приторный на вкус кишмиш, и зов к намазу муэдзина,
и недокуренный гашиш, и зазывала магазина.
И так захочется назад, скорее в горную прохладу,
где есть и дождь и снегопад, где каждый рад тебе, как брату.
Продав квартиру с барахлом, с забитым долларами кейсом,
я улечу туда, где дом, без багажа ближайшим рейсом.
И встретит родина не та, не та, что виделась ночами.
И отрезвленья пустота, и пожимание плечами.
Мол, что поделаешь, браток, что есть, то есть – живи как знаешь.
Здесь каждый тронулся чуток, за год и ты таким же станешь.
И стал. Из дома ни ногой. Сижу, курю, стучу по «клаве»,
и слышу, рядом за стеной сосед читает «Отче Аве»…
* * *
Смотрю в немытое окно
на старый двор, где в домино
играют сутки напролёт
из года в год.
Куда пригнал свой «Мерседес»
за двадцать штук дворовый Крез,
из Амстердама через Кёльн.
На белый клён
взобрались местные коты
ночной чёрнее темноты.
Соседка в тазике своё,
несёт развешивать бельё
и через весь квадратный двор
сплетут немыслимый узор —
бюстгальтера, носки, трусы,
штаны из выцветшей джинсы
и крик капризный малыша,
такой, что звон стоит в ушах,
а дворник, что с похмелья злой
по нервам шаркает метлой.
Уже давно
не мыто пыльное окно,
сегодня надо бы помыть
и дальше жить.
* * *
Чайка металась в заливе,
чиркая гребень крылом,
в сентиментальном порыве
я растворялся в былом.
Всё что вчера ещё грело,
как прибалтийский бальзам,
запросто так, между делом
время отправило в спам.
Тлеет в руке сигаретка,
мысленно ролик кручу,
памяти ржавая клетка
не поддаётся ключу.
Чайка в стоп-кадре зависла,
что-то припомнилось, но,
вновь погружаться нет смысла
в титры немого кино.
* * *
Перестану писать про политику,
про бомжей и распущенность баб,
и в угоду иркутскому критику,
поклянусь не использовать ямб.
Пьяным утром над строчкой хирея,
с горьким кофе и без сигарет,
попытаюсь размером хорея
передать иркутянам привет.
Не учился я в литинституте,
не уверен, что это хорей,
но кричу на двадцатой минуте
португальцу: «Рональдо, забей!»
И положит впритирку со штангой
мяч послушный, как будто рукой…
Дым костра и мелодия танго,
закружат над кристальной водой.
Ближе к ночи над лысою сопкой,
зарыдает сычом саксофон,
и с последней пронзительной ноткой,
потревоженный вздрогнет Ольхон.
В небе чистом над морем Байкальским
тихо, тихо плывёт самолёт,
а у лётчицы влажные глазки,
она видит цветы и поёт.
Голос рвёт перепонки и «крышу»,
долгий день на секунды, дробя.
В перезвоне бутылок расслышу:
«Она любит тебя, она любит тебя, она любит тебя…»
* * *
Вот мой кот, а вот собака,
мы умеем жить и ладить,
я читаю Пастернака
им порой забавы ради.
Псу с котом по нраву Пушкин,
но с хозяином не спорят,
навострили звери ушки
и за мной прилежно вторят:
«А затем прощалось лето
с полустанком. Снявши шляпу…»
дремлет пес, укрывшись пледом,
кот вылизывает лапу.
