Первые
Все города, где ты меня любил,
не названы и даже не открыты.
Ещё растут будяк и чернобыль
на пустырях, и шмель гудит сердито,
ныряя в гроздь соцветий, и пыльца
полынная летит над юным миром,
и тёплый свет касается лица,
и сок течёт, и пряно пахнет мирра –
и всё вот-вот начнётся, не спеши...
Не говори, пожалуйста, пока...
Пускай в руке согреется рука,
пускай река взволнуется, до дна
чиста и ледяна, пускай волна,
всплеснув едва, уткнётся в камыши...
Пусть белый день течёт сквозь нас, течёт,
пусть на губах горчит полынный мёд,
и мелкий бисер пота меж лопаток
сотрёт твоя ладонь... Потом, когда
во облацех затемнится вода,
и вспыхнет беспризорная звезда,
и голос с неба будет сух и краток –
мы выйдем из безвременья, и смерть,
шурша травой, на шаг опередит нас –
чтоб спрятаться в замшелых мрачных криптах,
когда взлетит над миром вера-плеть.
Гранат почат. Познание – не яд,
но сад шумит, и скоро станет ядом
текущая по пальцам кровь граната...
И я целую пальцы, и дрожат
на кончиках ресниц цветные блики.
У райских птиц – архангельские лики,
и очи их ржаным огнём горят.
Но что нам Сирин, что нам Алконост?
Смотри, уже вгрызается в свой хвост
несчастный обречённый уроборос,
уже звенит от гнева горний голос,
спускается туман по косогору –
и значит, жизнь готовится к повтору.
Мы выйдем в ночь. Мы – первые. И нам
дано назвать свой мир по именам.
...Стена огня и гнева, а за ней
наш первый город – тысячи огней.
Кайнознойно
Лето обрушилось. Город понурил плечи.
Игом жары клеймённый, кипит проспект.
Мчатся машины смертных, ни в чём не вечных
так, словно гонит их яростный зверь аффект.
Ветер врывается, разом вздымая юбки,
длинные волосы, краткие споры о
несовершенстве мира. В земной скорлупке
булькает армагеддонское вещество.
Я приручаю знаки праалфавита
и отправляю только три слова, но
ты прочитаешь всё, что во мне сокрыто.
Хлопает громко распахнутое окно,
падают крупные капли вселенской лавы,
валит поток бегущих в жерло метро.
Ливень объявлен. У грома слова шершавы.
Молнии вездесущи, как Фигаро.
Люди домашние, пахнущие борщами,
смотрят из окон усталых своих квартир,
как отливает ливень стекло и камень
в дерзкий, отмытый и довавилонский мир.
Жрицей, блудницей ли, вечною ученицей
делаю шаг по бурлящим вовсю ручьям.
Всё, что случалось раньше, опять случится.
Ветви оливы бросают с небес жар-птицы,
мерно качаясь, сквозь тучи плывёт ладья
бога ночного, и сыплются звёзды-искры.
Я прикасаюсь к сердцу. Оно поёт.
Времени нет. А в туманистом и слоистом
будущем всё происходит не в свой черёд.
...Не отвыкается. И не каяться нам, родной мой.
Круг замыкается в лучшей из квадратур.
Звёздно. Прохладно. Уверенно. Кайнозойно.
Ввысь простирается славный наш город Ур.
Не всматривайся в бездну, паучок
...Скажу, что знаю. Только ты – молчок.
Не всматривайся в бездну, паучок.
У бездны чёрен рот, глаза – прозрачны.
В ней всякий неродившийся живёт,
а падающий в ночь уже не плачет.
Плети себе охранные круги,
и ловчью сеть, и маленькие планы.
В грядущем дне не высмотреть ни зги,
да и не всем день новый по карману.
Смотри, дрожит на жале терпкий яд:
пчела-трудяга бьётся, но сдаётся.
Беги же к ней и не смотри назад.
Мы все немножко тут танатоходцы:
бежим, бежим над пропастью во лжи,
и множим ложь, но умножаем смыслы,
и прирастает вещной сутью жизнь,
не нарушая принцип коромысла,
гласящего, что грамотный баланс –
венец всему. А впрочем, восьмилапый,
мой скучный полуночный декаданс
не стоит переходного этапа
от густоты бездонной майской тьмы
к глотку рассвета в яркой чашке неба.
Плету себе неслыханную небыль -
и ты плети. Среди путей прямых
всего короче тот, что огибает
колючие углы чужих дилемм –
но тут ты прав, то знать тебе зачем,
когда открыт сезон, и ветер мая
несёт улов хитиновой еды.
Четвёртый час. В нём тает Млечный дым,
зола созвездий тихо дотлевает,
и бездна заскучавшая зевает.
Смотри, как чёрен рот. Глаза – пусты.
...Сады цветут – и утром будут пчёлы,
чему ты, мохнолапый, явно рад.
Но если пчёлы над цветком гудят,
то к осени созреет виноград
и станет позже терпким и весёлым
вином – но раньше всё же будут вишни,
и чай в саду, и кислый красный сок
на пальцах и губах...
Но ты – молчок.
Ведь тот, кого люблю, меня услышал.
Пусть день будет чист и светел
В этом году асфоделии вышли к дому –
белое море под окнами, видишь, море?
В сад выхожу, возлюбленный, точно в омут –
разом и с головою в чужое горе.
Плачут и шепчутся тонкими голосами
тысячи тысяч обычных во всём историй,
вросшие в землю корнями цветов, камнями
вжатые в почву, друг другу, как эхо, вторят.
Между стеблями колышутся ловчьи сети.
Дёрнешь струну - встрепенётся паук прозрачный.
Встретишься взглядом с глазами мушиной смерти –
небо ночное потом полыхает ярче
светом ушедших, дорогой давно забытых,
млечными брызгами новых чужих галактик.
В райских садах наливаются Персеиды.
Август всё ближе.
Пора перейти на дактиль.
...Ёжась спросонья, поёт Алконост забвенье,
лапу поджатую прячет в густой подпушек.
Лодка качается. Тянется воскресенье.
Мутный Харон, ненадолго слетев с катушек,
вспомнил о долге и долго считает сдачу,
в стёртых оболах уже не ища награды.
Прялка жужжит пчелою. Вовсю судачат
мойры в беседке из дикого винограда:
старость не радость, и пряжа не та, что прежде,
и молодёжь такая, что сплошь оторвы.
Прялка жужжит. Вьётся нитка. Шумит прибрежье.
Ветер с похмелья печально гудит в валторну.
Вести с другого берега так похожи,
что их достаточно слышать и раз в столетье.
...Ноги в росе. Прижимаюсь к нагретой коже.
Здравствуй, родной мой. Пусть день будет чист и светел.
Солнце проснулось, сбежали ночные мысли,
в небе спиралью вращается уроборос.
Слышу твой сонный, тёплый, любимый голос.
Падаю в счастье.
И – возвращаюсь к жизни.
