Племя диких глаголов
***
Племя диких глаголов!
Необузданных, шалых мустангов по склонам рассеялось речи.
Кочевники-бедуины, не прибрать ли к рукам их
приворотной сухою травою, счернокнижить над буквой закона,
тёплый воск растопив и возвратно подмяв под себя,
обезличить до инфинитива.
То-то в порядок придёт лесопилка.
Тонким пру́том – шпицрутеном спину солдатову высечь,
на баржу их всех без погон – здесь розалья землячка
пенсне поправляет в румянце,
немного растерянном казнью глагольной.
Словно шершни, роятся глаголы, да мёда не снидут.
Вроде птичек-овсянок, но что-то зловещее
клацкает в суффиксах-фиксах. Иксы́ в уравнениях,
сущностно мысль излагая, задеты другой переменной.
Этот мир есть засилье глагола.
Казалось бы, действенно чист,
как в нирване осевший буддист
просветлённый - но видишь, что снова
парит над столом глагольё
в микроскопе событья
Нежность и ярость
Нежность, недолго побыв, источается
по направлению к завтра, в сторону гегеля-свана,
след оставляя лишь влагой на просеке,
будто росою, капроном густого тумана.
Дикой зверицей, тигрицей уральскою
ярость-охотница ждёт-не дождётся в засаде таёжной.
С нежностью ей ли тягаться!
(скорей бы долой многомерной своей головой)
Но вот опослед в запах росистой травы
ярость крадётся и пламя из когтя бросает,
искрой из глаза палит, выжигая всё дочиста,
лижет тугим языком
каждую запись дотошно
в густом дневнике муравьином.
***
Геометрия утра: треугольник летящих гусей
сложен в синтаксис неба,
округлые листья берёзы не парят, не танцуют,
а с криком бросаются вниз.
Словно бочка дождём,
так мой слух наполняется плачем.
Там вспоминается Тракль, где истаяло лето.
Это нежность прощанья – бытовая, наверное, нежность,
будто гостил у родных, и настала пора возвращаться.
Пересменок сезонов разумен. Но ярость в прощании этом
где? Не она ли гусей на лету обратила во камни,
растенья – в свинцовый расплющенный мох.
Бог там, где нежность (пейзаж за окном)
и где ярость (ещё не видна, но уже зарыси́лась
в прыжке за вторым поворотом).
Преимущественно в белых тонах и без объектов
У нежности нет чемодана с вещами
(безвещна), имён и названий нет.
Не-предметен её ареал, безводен океанариум,
неназемной долины русло меняет цвет
от созвездия кратера (пронзительно белый)
до пурпура, сгущающегося к фарватеру,
где зрения напряжение различает присутствие
нематерьяльного (как молозиво, сцеженное в перфекте
времени – того, что уже случилось)
на территории, исчисляемой тучным ярдом,
худосочной испытываемой саженью,
и на всей протяжённости нет ни одного,
ни одного объекта.
Нежность и квиетизм
Сущее подбирается по-пластунски,
щурится, скалится фиксой люминесцентной,
нервным тиком лицевая мышца смеётся.
За щекой сидит щенёнок, храбрый цуцик,
белая ли крыска породы хаски,
пьёт слюны ручей неразорённый,
бессловесьем шёрстку промывая...
Нежность в изоляторе
Ахтунг, не приближаться!
Частицею помыслов, известью сыплют объекты.
Вещи скрывают вещественность за гужевы́м транспорантом.
Аспирантом смешливым аквариум, словно пустыми словами,
полон рыбками. Минное поле неточных значений
в округе - то ли пустырь, то ли спальный район густосельный,
гусиною лапой, ступнёю дотронешь до почвы – в момент разведёт, разнесёт.
Субъекты (искатели форм, фискали́, речевой бандюган, жиган)
тихарятся – трусливят ли, ждут ли момента на схроне, в то время как
некуда шагу ступить, чтобы оскароносного фейка,
феи цветов феерический клатч не задеть.
Нежность сидит а изоляторе на одеяле казённом,
(приземлённым, обыденным штампом введён карантин
по причине повальной неясности - приблизительность
степени дальности разной),
внутри одеяла – то ли лёгкий бамбук набивной,
то ли стёганый грузный ватин.
О вторичности
Вторичность ползёт по-пластунски
в консистенции геля,
цвет бурый, с подблёсками аквамарина.
Прохладная вкрадчива мягкость,
движенья опрятная поступь без о́гляда
и неотступна. Вторичность. Вырубив звук у приёмника,
рот открывается в такт этой опере малоизвестной,
в целом вроде приятной на слух.
Подмигнувши каштану полей елисейских, вторичность
арендует метраж у пространства,
мираж заводской ерихонит,
нарукавники поршнем фабричным прядёт.
Посвящённый вошёл.
Как увидел всё это, как бры́кнет,
как на́ брюхо брякнется в обморок –
так ему нашатырь из флакона лакана
с българскою розою, с «Diezelем 212» –
тóтчас, гляди, и обмяк, и ожил к предисловию,
словно омолодел, заблистал рукояткою факельной,
огнеупорною, взятой внаём от обложки
трудов ЖЗЛ.
О чистоте
"... чистота, та неподвластность никому, что только дышит,
и бесконечно знает, и никого не ищет..."
Р.Рильке
Груз твоей мысли горячей огненным шаром воздет
на склон горной вершины. В снегах.
Всё бело и не тронуто ни сапогом человечьим, ни когтем звериным,
ни птицей. Только сухая травинка, тысячелистника зонтик,
худой часовой, прижимает ладони к вискам и качается, перебирая
надтреснутым ртом сочетанья беззвучные: ше – хо – фы – па…
Тишина вековая. Холодный, бесстрастный покой.
Мысль твоя так высоко, где орлы не летали,
жаркий экватор в тропическом ливне,
магнитом влечёт горизонт, что приливом,
большою водою выходит из русла, чтоб
раствориться, смешаться со снежною лавой покоя.
Мысль твоя – ось притяженья, огонь олимпийско-пасхальный,
кажется, будто открыт и доступен усердным.
Чем ярче и жарче, тем упроченней белая арктика,
тем снежность плотнее на склоне.
ше - хо – фы – па!
Тридцать два фуэте на озябшем мизинчике -
так несбывчива, так невозможна,
отстранённо сквозит чистота.
