Начало
…раздается крик. С него начинается поэзия.
Мишель Уэльбек
Рождалось утро. Начиналась ломка.
Дом просыпался с книжных этажей,
Ступени дня раскрашивая громко
Пигментами цветных карандашей
Из прорези школярского пенала,
Где память время в травы пеленала.
Редело посрамлённое «ура!».
И лежбище двора являло жалость.
Вчерашнего чердачная дыра
Наскальной ностальгией наполнялась.
Суставов боль разгадывала фрески,
Измяв лицо, постель и занавески.
И вены рук, завязанные в узел,
И голос, перетянутый ремнём,
Зрачки расширив и движенья сузив,
Искали в обезвоженном сосуде
Хоть что-то совместимое с огнём.
Скулило утро. Истерила ломка.
И облаков обламывалась кромка.
На выдохе зари
Из-под полы
На Божий свет просачивался пламень,
Сбивая в колтуны сухие думы.
Звук примерял проточные костюмы.
И эхо, исповедавшее камень,
Бросало взгляд отечески угрюмый
С высот скалы.
В немолчный час
Сомнением озвученные тени
Слепых шагов, развеянных по свету,
Слух принимал за чистую монету
На птичьем рынке горних поселений,
Осилив тропы к Новому Завету
По срезу фраз.
И шёл посыл
На выдохе зари за горизонтом
От облаков, привязанных к закату,
Свечному зову доверять как брату
Под крышей неба, крытой млечным гонтом.
День выжигал языческую дату,
А воздух стыл.
Себя не казав…
Свет крестиком вышит на мутном стекле
И вставлен в оконную раму.
Набухла фрамуга на ввёртной петле.
И день, поскользнувшись на скользкой земле
Сползает в болотную яму,
Хватаясь за ржавые пόлы дерев,
Себя не казав и других не узрев.
Подковой на счастье изогнута даль.
А рядом ─ в силках и тенётах…
Сквозь пальцы дождя просочился февраль.
Крошится фасадной окраски эмаль.
И хмарь наполняет пустоты.
И март обречённо таращит глаза
На город ─ с него не убудет.
Слезами прощанья подтоплен вокзал.
Но как это так, что себя не казав,
День чахнет в бетонном сосуде?
Казённый ботинок полнеба застлал.
И щерится хищно решётки оскал.
Тёмный понедельник
Часы меняя на часы,
Платя улыбкою за ужин
Велимир Хлебников
Во вторник сквозь устье желудка
заходит среда.
И пряная рыба в восторге
теряет рассудок.
Меняются роза ветров и
течение суток.
Сухие протоки собой
наполняет вода.
В них плещется чистый четверг.
И молитву Христа
Омытые тени несут
искушенному взору.
Глаза, поскользнувшись на пятнице,
ищут опору
В субботе, которую бражники
чистят с хвоста.
А свет воскресенья по-рачьи
всползает на гору;
Ему в понедельник вот так
не взойти никогда.
Март вроде бы
Ворчала ворон диаспора:
─ Какой из него жилец?
Март в город въезжал без паспорта
С билетом в один конец.
И денег хватало вроде бы.
И пела осанну оттепель
Ковцу водяных колец.
Ослабшие пальцы наледи
Хватали колёсный хруст.
Тепло выходило на люди
Из взрытых путейных уст
И места хватало вроде бы
Среди календарной россыпи
На зыбкой платформе чувств.
Курились сугробов кратеры,
Оплавив снегов парчу.
А местную галку сватали
К кочующему грачу.
И повод был веский вроде бы
К пернатой примкнуть рапсодии,
Поставив в гнездо свечу.
Блестели глаза бессонницы.
В догадках терялся взгляд.
И к празднику Богородицы
Готовился всуе сад
И времени вдоволь вроде бы
Поставить шалаш на отшибе;
А в нём причащать грачат.
Что-то осталось ещё
Даль зачитает до дыр кипу жмудской листвы;
Нет ничего обо мне в этом ворохе тлена ─
Только смолистая горечь елового плена
Да черепки с родового подворья Литвы.
Где ты, Великое княжество славных времён,
Зычный язык, освящавший шляхетские своды?
Что-то осталось ещё от славянской породы
В пёстром окрасе линяющих лихо знамён.
Праведный свет не проклюнулся в клетке зари.
Да и навряд ли проклюнется, если по кругу
Скачет «Погоня», а конник, поправив подпругу,
Рубит мечом всё, что Бог на земле сотворил.
На вышиванках запёкся воинственный след:
Шрамы Грюнвальда, кровавые Синие Воды.
Что-то осталось ещё от славянской породы ─
Не растерять бы в горниле грядущих побед.
Сохрани
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма
Осип Мандельштам
Там, где Субботу пеленали в лён
И тьма пропахла Гефсиманским садом,
Он пел псалмы, обугленные взглядом
Из преисподней вылезших времён.
Он озарял языческую речь,
Пытаясь в Слово истину облечь.
Легко сказать: «Все звуки хороши».
Но сколько в них тяжеловесной силы!
Просели безымянные могилы
В завьюженной чахоточной глуши.
И сиротела на этапах речь,
Истлевший ватник не снимая с плеч.
Так сохрани стоический язык, ─
«Не искушающий ничьих наречий», ─
Того, кто смог свой страх очеловечить,
В холодной мгле увидев звука лик,
И согревал озябнувшую речь
Бушлатным словом среди ссыльных свеч.
